На заставе... вот уже не знаю, были ли в то время заставы для узнания о приезжающих и выезжающих и что за люди были определены к заставам, не умею вам сказать, потому что я в те годы не бывал в Москве, не от лености или неуважения к священной столице нашей, а по самой пустой причине, потому что в то время еще не родился. Полагаю, впрочем, что заставы были уже тогда учреждены и при них были приставы и, конечно, из военных. Итак, на заставе эту покоевую коляску останавливает солдат и спрашивает:
— Кто едет?
Сзади коляски увязаны были чемоданы, перины и еще не помню что, но только всего многое множество; а на всей этой куче сидел человек в малороссийской черкеске, подпоясанный пестрым поясом, в смушковой шапке, несмотря на летний жар. Погрязши в связках, человек этот мало заботился, куда его везут; он знал по опыту, что как бы он ни располагал, как ни рассуждал, а все его привезут туда, куда хотят другие, а не он, и потому, не заботясь ни о каких последствиях, спал спокойно на беспокойном ложе и потому не отвечал на вопрос служивого.
Не получив никакого ответа, солдат вынужден был приказать остановить едва шагающих лошадей, а сам пристал плотнее к невнимающему и, растолкав его, кричал уже:
— Спрашивают тебя, чучело заморское, кто это едет?
Раскрыв глаза, посмотрел он на солдата, окинул взором все предметы, с удивлением глядел на город, зевнул громко, протер глаза, достал из кармана рожок с табаком и стал натрушивать себе на ладонь, все посматривая на город, и с удивлением сказал:
— Дывысь! уже и приехали!.. Так это-то Москва? Фить-фить... и конца ей не видно!..
— Будешь ли ты мне отвечать, образина? — вскричал солдат грозно и, ударив его по руке, рассыпал табак.— Спрашиваю тебя, кто едет?
Приезжий выпучил на него заспанные глаза, долго смотрел молча, потом воскликнул:
— За что ж ты бьешься? Слова не сказал, а уже и на драку. Уже и видно москаля.
— Я тебя десять раз спрашиваю, кто это едет?
— Кто едет? — повторил он вопрос и, достав снова табак, с наслаждением нюхал его.— Не знаешь разве? Это, голубчик, едет пан наш.
— Да кто он такой?
— Вот! не знаешь Кондратия Ивановича?
— Чин скажи и прозвание?
— Чина не скажу. Они не служащие. А прозвания? Прозвания господского не смею, брат, и выговорить. Я ему не ровня.
— Откуда он едет?
— Из Долгалевки.
— Что это, город, что ли?
— Хе, хе, хе, хе! Город? Будто и не знает. Село.
— Пронька! Зачем остановились? — раздался голос изнутри покоевой коляски.
— Вот москаль пристал и с места не пускает. Выпытывает, кто мы и откуда едем, — отвечал Пронька и, расчевши, что уже не он, а сам пан в ответе, нырнул в прежнее гнездо свое.
Солдат, желая скорее покончить дело, обрадовался отзыву самого барина и, подошед к коляске, сказал вежливо: «Не узнавши ничего от вашего слуги, обеспокою вас вопросом, чин ваш, имя и прозвание? Отколь изволите ехать, куда и по какой надобности?»
— Я, голубчик, бунчуковый товарищ, Кондратий Иванович, еду из своего села Долгалевки в столичный город Санкт-Петербург, по надобности взрослого сына моего Петра, представить в военную коллегию для определения в сухопутные солдатские полки.
— Пошел! — крикнул было бунчуковый товарищ на своего кучера, но солдат просил повременить, пока он все пропишет.
Записав, что ему вздумалось, он опять повторил
— Какой же чин ваш?
— Бунчуковый товарищ. Я уже сказал тебе.
— Нешто это чин?
— Толкуй с ним. Прикажи пустить нас. Конечно, чин.
И по манию пристава покоевая коляска тронулась с места и въехала в улицы первопрестольной Москвы.
— Ну, братцы! век живи, век учись, а все дураком умрешь,— сказал по отъезде коляски спрашивавший служивый.— Есть в армии и фендрики, и ротмистра, и другие курьезы, а такого чина я не знаю. Восемнадцать лет на службе, а не приводилось и слышать такого ранга. Не знаю, как и записать.
— Эх, Михалыч! и грамотен ты, и послужил довольно, а дела-то не понял,— сказал один из товарищей его.— Ведь он не из наших, он малороссиянец. Я тотчас смекнул, кто он, лишь завидел чучело, что за колымагою сидит.
— Нешто ты знаешь их вдоволь?
— Вота! Проходя с графом Минихтом, когда взяли Очаков, так мы чрез малороссиянское государство шли. Насмотрелся у них всего. Знаю их вдоль и поперек.
— Скажи же мне на милость, что это бунчуковый товарищ, чин ли это и в каком ранге?
— Оно-то, конечно, чин и важный, да ихний, малороссиянский. Ведь они, что турки али татары, другой народ, и язык у них свой. А это слыхал, что бывают у турков паши бунчужные, это в ранге нашего генерала. Вот они и у малороссиянцев есть, а это товарищ бунчужного паши. Теперь понимаешь, кто он?
— Понял. Ахти, да он важная особа, а мы ему решпекту не отдали.— Да нешто и малороссиянцы басурманы?
— Не кто же, не наши же, русские. Как он станет тебе по-своему тарабарить, ничего не поймешь. Чисто по-турецки. Я их узнал хорошо. А плуты какие! Наших боятся крепко. Чтобы подделаться к нам, настроили церквей и крест на себя кладут; придешь к ним на квартиру, первое угощение — сало, свинина; мы-де не басурманы.— Черт им верит. Видишь, есть и бунчуковые паши и товарищи, а самой набольшой зовется «гетман», как у турков султан. Я говорю, все одна вера...
И тут распространился рассказчик в дальнейших подробностях о жизни «малороссиянцев», как называли тогда, судил о языке их, называл некоторые слова и прочее все с такою же точностью, как и теперь пишут и печатают некоторые.
А между тем покоевая коляска въехала в город. Кондратий Иванович остановился у знакомого. Потом с сыном своим Петром, молодцом в восемнадцать лет, ростом двух аршин и десяти вершков, ходили по городу, осматривали все достопамятности, лучшие улицы, любовались строениями, молились в монастырях. Что поражало молодого человека, он расспрашивал у отца, и тот изъяснял ему, что знал. В соборах помолились, осмотрели царь-пушку, слазили на Великого Ивана, смотрели оттуда вниз... Рассказывал историю построения Ивана Великого, Сухаревой башни и повел сына к реке посмотреть, как выгружают барки, разводят живой мост...
Проходя туда, сын заметил в одном месте большое стечение народа и просил отца подойти и посмотреть, что там происходит.
— Нет, Петр! —сказал отец.— Туда не поведу тебя. Там штрафуют виновных.
— А как их, батенька, штрафуют?
— Известно, по заслугам. Рубят головы, вешают. Кто как заслужил.— И видя, что сын его вздрогнул и даже изменился в лице, повел его в противную сторону. Видели и осматривали все привозимое на барках, расспрашивали, что откуда доставляется, почем что сбывается; и многое, многое они рассматривали по Москве несколько дней.
Потом, когда отец окончил все свои дела, выехали в свой путь и без приключений прибыли в Санкт-Петербург. Тут отец, в силу данной еще дома подписки, поспешил представить сына в военную коллегию и имел утешение узнать, что сын «по должном осмотре написан рейтаром в новый гвардионский полк, называющийся конногвардейским». Так писал он к приятелю своему и просил сообщить это известие жене своей, пусть-де и ее материнское сердце обрадуется, что наше рождение, ее труд и болезнь, а мои хлопоты и заботы были не вотще: Петр наш вышел на дорогу и будет человек.
Все шло да шло своим порядком. Кондратий Иванович в покоевой коляске и Пронька за коляскою воротились безбедно домой.
И тогда уже водился такой же порядок, какой существует ныне и, кажется, не изменится долго, что человек, поживши на свете, умирает себе препорядочно. Так поступил и Кондратий Иванович. Воротяся домой, как уже пожил на свете, то и умер благополучно. Жена его, как мать, желавшая всегда, чтобы единственный сын ее неотлучно был при ней, поручала писать от имени своего письма (тогда неприлично было женщине уметь даже читать, не только чтобы писать), наполненные убеждениями, советами, требованиями, чтобы сын бросил все и выхлопотал бы себе чистую отставку. «Я стара, слаба,— так диктовала она пишущему за нее,— не могу усмотреть за твоим добром, а его много. Сослаться же на приказчиков — и не говори; оберут, обокрадут, и ты, приехавши, не найдешь ничего, а меня найдешь в могиле».
Петр Кондратьич, вкусивший дома сладость свободной жизни, а притом не имея в себе нисколько воинственного духа, крепко тяготился военною службою. Он не подражал честолюбцам, все переносящим, лишь бы достигнуть желаемого чина (тогда не было меньших орденов) или лестной должности; все попечение, все его мысли устремлены были к одной цели: каким бы то ни было случаем, но выйти в отставку, что тогда очень трудно было или, лучше сказать, невозможно. Одна болезнь давала право просить о том, и надобно было подвергнуть себя освидетельствованию в полном присутствии военной коллегии и по ее заключению ожидать решения.
Особенный случай помог нашему Петру Кондратьичу. Три медика и все члены коллегии, по точном свидетельстве, признали его неизлечимым и дали абшид на чистую отставку, т. е. что он, по болезни своей, никогда не потребуется на службу.
Зажил Петр Кондратьич в деревне припеваючи. Завел собачью охоту, улучшил лошадиный завод, устроил винокурню; исполняя волю матери, женился и из-за круга семейства своего и любимых занятий не хотел знать, обитаем ли земной шар другими, кроме него, людьми.
Время шло да шло. Уже Петр Кондратьич близится к старости, перешагнул за пятьдесят, окружился семейством, старшая дочь замужем, другие готовятся к тому же; сыновья в пикинерных полках... не хотел бы знать людей, но как у него были славные лошади, лихие собаки, красивые дочери, то его люди нашли и заставили быть в их кругу. Свыкся Петр Кондратьич скоро с подобными себе. Живет и тешится жизнью.
Вот учреждаются в Малороссии три наместничества: Киевское, Черниговское и Новгород-Северское. В 1780-м году быть открытию. Оповещено дворянство, чтобы все съехались в наместнический город и избрали бы себе положенных чиновников.
Дворяне того уезда, в коем жил Петр Кондратьич, советуясь между собою, кого в какой должности избрать, решили, что в уездные судьи всех лучше избрать Петра Кондратьича. Он-де росту высокого, гортань завидная, какой бы ни поднялся крик на охоте, голос его покрывает всех; при ссоре отъезжих он разбирает беспристрастно и присуждает правильно... ему быть уездным судьею, ему быть. Сказано и сделано.
Засел наш Петр Кондратьич за красное сукно. В первом заседании по одному процессу секретарь поднес ему готовую резолюцию на просмотр. Петр Кондратьич и читать ее не стал, швырнул в глаза секретарю и сказал: — Ты не пошивай меня в дурни, расскажи мне дело порядком, да не прибреши ничего, по самой истине изложи, а я скажу резолюцию, тогда уже пиши. Вот и тут ты написал черт знает что. Так, и так, и так напиши.
— Никак не возможно,— отвечает секретарь,— указ гласит...
— Брехня! не можно, чтобы указ гласил неправду. Перерой все эти книги, верно, найдешь указ в такой силе, как я говорю. Указы пишут по правде; а мое сердце говорит, что так должно решить, как я говорю, и потому должен быть указ. Ищи, переискивай, а я против сердца не подпишу».
Сколько ни представлял секретарь, что законных книг много, если все пересматривать, то нужно несколько дней, и в заключение «честью своею» клялся, что приведенный им указ самый правильный...
— Не верю, — кричит судья, — ночуй в суде, пока найдешь сходный с моим понятием. Он есть, должен быть. Ищи.
И огорченный секретарь, перевернув несколько книг, точно нашел указ, сходный с мнением судьи, и тут же сказано, что по тому закону, какой привел было секретарь, впредь не судить.
— Видишь? — сказал судья, довольный собою. — Прошу и впредь ожидать от меня резолюции, а своей не подкладывать да помнить хорошенько указы: какого содержания спрошу, чтобы ты мне тотчас и отыскал.
В таком порядке шли дела в том уездном суде, и хотя недовольные решением брали на апелляцию, но верхний земский суд и даже самая палата утверждала решения суда.
В одно время или секретарь не вполне доложил дело, или судья спешил домой, чтобы ехать на охоту, не скажу наверное, что именно случилось, но только судья не думал о резолюции, а согласился на лредложенную секретарем и поспешил подписать определение.
Дело взято на апелляцию. Бояться нечего, бывали примеры, и всегда все оканчивалось к чести суда.
Петр Кондратьич просватал другую дочь, день свадьбы назначен и сближается. Петр Кондратьич утром занялся чем-то в доме; такой себе веселенький, шутливый, говорливый, что-то толкует жене о каком-то распоряжении, а она, утешался его прибаутками, хохочет.
— Но... подождите, душечка, — вдруг сказал он, — вот идет ко мне секретарь. Отпущу его и доскажу остальное, вы одобрите мою мысль.
— Что скажете доброго, Трифон Калинович? Пожалуйте сюда.— Так встретил Петр Кондратьич своего секретаря, и повел в «ктабинет».
— Худо, Петр Кондратьич, очень худо! — отвечал секретарь горестно.
— Что там такое?
— Почта получена.
— Ну?
— Указы есть.
— Ну?
— Помните вы это проклятое дело о той земле, что у Артема Григорьича с казенными?
— Помню. Так что?
— Дошло до сената, палата по указу сената все наше опровергла, а нас велела...
— Что же нам?
— Велела оштрафовать...
Петр Кондратьич побледнел как полотно, затрясся всеми членами, выронил платок из рук и не мог промолвить слова.
— Пожалуйте в суд? — спросил секретарь жалким голосом.
Петр Кондратьич, наконец, вздохнул тяжко... и это, может быть, спасло его от удара... и едва мог выговорить, и то самым плачевным голосом:
— А чего уже я пойду туда?.. Кончено наше все!.. Идите, Трифон Калинович! Теперь каждому до себя...
Секретарь хотел еще что-то говорить, но, видя, что судья сам отворяет ему дверь, отсылает его, решился выйти и, из подражания судье, все вздыхал, пока вышел из дому.
Отпустив секретаря, первое дело было Петра Кондратьича, заперев двери на крючок, пасть пред образом на колени... и лишь начал читать первопришедшую ему на мысли молитву, то и зарыдал горько...
Долго продолжалась коленопреклонная молитва его! Целые реки пролил он слез! Наконец, встал, поднял руки к образу и сказал: «Твоя, господи, воля с рабом твоим! Не оставь меня в час смерти и дай терпеливо перенесть все муки. А теперь благослови мне пред кончиною добро, тобою мне дарованное, распределить между остающеюся вдовицею моею и горькими сиротами, чадами моими!».
Отомкнул комод, перечел наличные деньги, достал векселя занятым у него деньгам, записку предковскому серебру, вещам, жемчугу, опись медной и оловянной посуде, список имению недвижимому и крестьянам, все это расположил на столе и, достав чистой бумаги десть, начал писать... духовное завещание по случаю близкой, нежданной и толико постыдной смерти.
========================================
Чем закончилось дело, можно узнать, скачав целиком "Рассказ" здесь. На какую-нибудь библиотеку сослаться не могу, так как данное произведение Квитки-Основьяненко публикуется в Интернете впервые.
Сподвиг меня на это никто иной, как президент Российской Федерации. Который намедни в очередной раз заявил на пресс-конференции: "Ничем вообще украинец от русского не отличался, вообще ничем." После чего повторил то, что даже в моём журнале неоднократно излагали Qwax, Евгений Найденов и другие русские националисты:
"Украина вошла в состав Российской империи в 1645 [1654? - DrAlexandra] году тремя областями, если говорить сегодняшним языком: Киев, Чернигов и сегодняшний Житомир – там как‑то по‑другому центр назывался, – три области. В результате нахождения в составе Российской империи вокруг неё прирастала территория за счёт многих событий: русско-турецких войн, потом Второй мировой войны.
Но в 1922, 1923, 1924 годах [Это просто праздник какой-то. При чём тут эти годы? - DrAlexandra] большевики почему‑то решили, что все прилегающие к исторической части Украины территории должны быть погружены во вновь создаваемую республику – Украину. Всё Причерноморье ушло туда; после Второй мировой войны ушли туда западные области. [То есть, не в 1939-м?] Ну так сложилось, ладно.
Но в 1954 году взяли Крым туда отдали в нарушение действовавшего тогда союзного законодательства, которое требовало согласия Верховного Совета РСФСР; решено было президиумом Верховного Совета."
То есть, в очередной раз возникают злые волшебники-большевики, которые мановением руки превратили один народ в два разных (хотя и братских, о чём русские националисты напрочь не помнят), да ещё и почему-то "погрузили во вновь создаваемую республику" территории, значительно превышающей по площади Киевскую, Черниговскую и Житомирскую области. Которые уж точно, надо полагать, были населены самыми, что ни на есть, стопроцентными русскими, такими же, как в Подмосковье.
Насколько "малороссиянцы" и "москали" "вообще ничем не отличались" во времена Квитки-Основьяненко, видно из этого его рассказа.
Насколько Гетманщина 1654 года соответствовала Киевской, Черниговской и Житомирской областям, видно на этой карте.
Благодаря кому земли, находившиеся восточнее, вошли в состав России, рассказывал тот же Квитка-Основьяненко и не он один.